Автор: . все тот же.
Название:  ...,без названия пока
Бета: ..где ты была, я собрал все оружие...
Пейринг:  А вот нету.
Персонажи: Виконт Друитт, жжот и пепелит. Прочие всякие жнецы, какая-то НЖП, Алоисы там всякие...
Жанр: церебральная нца с мозгом читателя, реверсивные хроники
Рейтинг: R за сцену околосексуального характера
Отказ от прав:  Мне не принадлежит ни один из этих милых ребят. И даже идею фика я стырил из фильма "Мементо".

Because everything is nothing
And emptiness isn't everything
This reality is really just a fucked up dream
With the flesh and the blood that you call your soul
Flip it inside out it's a big black hole...
(c) papa roach

....он уехал прочь на газонокосилке
Перед этим выпив четыре бутылки...
(с) ОСП-студия о продакт плейсменте бренди

…он размешивал сахар в стакане.
- Вы что, ремонт сделали?
Виконт, завернувшись в огромное белое полотенце, грел ладонью бокал с бренди. Со светлых волос стекала вода, он периодически сонно моргал, устремив взгляд куда-то в стену. Рональд Нокс продолжал болтать, поминутно косясь в сторону дворецкого, мешавшего сахар в стакане. Больше всего на свете ему сейчас хотелось поскорее получить ту золотисто-желтую жидкость, вертевшуюся в широком коротком стакане под ложкой. Из рук демона? Уже все равно. Пусть хоть сожрет, лишь бы согреться.
- Прошу вас.
Рональд дрожащими руками взял бренди-гласс и с блаженным лицом отхлебнул. Да, обжигающий бренди был действительно хорош. В меру сладок, в меру горчил, с приятными нотками цветочного аромата.
- Клод, я тоже хочу!
Опрометчивое заявление мальчика в пижаме. Видимо, Алоису тоже очень хотелось попробовать то, что с таким удовольствием пьют вымокшие под осенним дождем джентльмены.
- Мой господин…
- Хочу!
- Мне кажется, ты для этого….
«…шмокодявка, малой, недоростыш, плевок…»
Рональд Нокс подбирал слова. Наличие в непосредственной близости демона сильно сокращало словарный запас диспетчера. Впрочем, судя по прищуренным желтым глазам, тот тоже пытался подобрать какой-то более достойный ответ, нежели «маленький еще».
Хотя, с другой стороны, если бы не мальчик в пижаме, возгоревшийся интересом к двум путникам, стучавшимся в ворота поместья темной дождливой ночью, Рональд бы не сидел в теплой столовой огромного поместья.
- Ах, свой первый бокал я получил на свое четырнадцатилетие! – отреагировал виконт, прихлебывая бренди.
- Поэтому ты такой? – среагировал Рональд, которому в принципе по барабану на звания и регалии того, к кому обращена реплика. Что он сделает, этот растерянный мокрый блондин?
- Да как ты смеешь…
Алоис, воспользовавшись замешательством, стянул у жнеца стакан и, запрокинув голову, влил в себя его содержимое. Виконт замер с открытым ртом и вытянутой вперед рукой, Рональд приподнял брови. Только демон, прищурившись, продолжал стоять на месте. Видимо, в этот самый момент он изображал из себя декоративную мебель, как и подобает хорошему дворецкому.
- А теперь – скажи что-нибудь, - хищно улыбнулся Нокс.
Раздался тихий грохот. Костлявое тельце мальчика в пижамке потеряло связь с реальностью и прочувствовало на себе закон всемирного тяготения.
- Со мной то же самое случилось, - прокомментировал виконт.
- Поэтому ты такой, да?
Вошедшая служанка бережно подхватила бездыханное тело, дворецкий принялся снова размешивать сахар в стакане с бренди. Трещал камин, обливались воском свечи в подсвечнике на столе. Приятные золотистые блики скользили по богато украшенному помещению, светлая голова виконта уткнулась в плечо Рональда. Жнец устало глянул на блондина и улыбнулся.
- Кстааааати…..
- ….он правда… невкусный, - отрезал демон.
- А если тебе говорят, что огонь – горячий, ты тоже бежишь проверять, а?

«Не смотри в зеркало.»
Маленькая желтая птичка довольно чирикнула, вспорхнув на папку с отчетами. Уильям Ти Спирс, конечно, ничего не имел против желтых птиц с посланиями, но что-то здесь было не так. Он еще раз повернул карточку между пальцев. Красивый ровный почерк, идеально выведенные буквы. Явно написано кем-то очень аккуратным, спокойным, явно владеющим навыками каллиграфии. Смущала только маленькая рисованная паутинка в правом углу карточки. Это выдавало в писавшем творческую натуру. Да и само «письмо» было необычным. На плотной матовой бумаги, по размерам – не больше визитки. Обычно «анонимки» чуть больше. Уилл погрешил на чью-то глупую шутку, вполне возможно, что следующей птичкой хулиганы пришлют что-то вроде «там ужасы показывают». Но в департаменте использовали других птиц, другие форматы сообщений…
Настораживало? Нет, ни капли. Просто оно выбивалось из общего числа, поэтому Уилл обратил на него больше внимания, чем на все остальное. Обычно, в такие моменты, когда звучит твердое и ничем не обоснованное «не», сразу же хочется сделать наоборот. Уиллу почему-то не хотелось. Возможно, потому что для того, чтобы это сделать, требуется хоть немного бунтарского духа противоречия, а этот возраст благополучно миновал.
Вскоре птичка улетела, сообщение со странной просьбой затерялось среди тысяч других бумаг, а Уилл вернулся к отчетам. Что там сегодня?
«…Линда Джейн Дэвис, 48 лет, умерла от кровоизлияния в мозг…»
С фотографии на Уилла смотрела красивая статная женщина. Из тех, что в юности были первыми красавицами. Но первые морщинки в уголках глаз, тонкие темные линии, залегшие от крыльев носа до уголков губ, уже выдавали ее настоящий возраст, как бы она не молодилась. Старость, как и смерть – неизбежна. Может, это даже к лучшему, что она не превратилась в сгорбленную старуху… И, кажется, что все просто и понятно – немолодая женщина получила удар, видимо, переволновавшись. Но почему тогда это дело лежит на столе Ти Спирса. Почему диспетчер, ответственный за ее пленки, так требовал ознакомления с этим делом. Все ведь просто…
Уилл перелистывал страницы. Все просто: родилась, подросла… все. Просто.
События первых тринадцати лет. Пленки, на которых она – молодая рыжая красавица. Играет в саду, учится играть на рояле и вышивать, читает французский роман на языке оригинала в саду поместья, впервые выходит в свет, танцует свой первый полонез… рыжая красавица с россыпью веснушек на лице, совсем еще юная. «Нераспустившийся бутон», как говорят в тех самых французских романах. Совсем обычная история обычной девочки… без продолжения. Без расцвета, без юности, без зрелости.
Уилл снова перевернул страницы, на этот раз – обратно. И уставился на фотографию женщины. Жгучая брюнетка с черными глазами, несобранные волосы тяжелыми локонами ниспадают каскадом на плечи, острый нос, высокие скулы. Даже если представить, что когда-то она была молодой, вряд ли она была бы милой, чуть пухленькой рыжей девчушкой…
Снова шелестят страницы. Чем заканчивается ее жизнь?
Глоток кофе. Откинуться на стуле. Потолок. Стена. Потолок. Закрыть глаза. И увидеть, как сквозь темноту опущенных век проступает все четче и четче картинка. Пухлая ручка ладонью стирает пыль с серой, поблекшей поверхности. Короткие пальчики, самыми кончиками, убираю легкую летучую паутину с тусклой золоченой рамы. Рыжая девочка смотрится в зеркало.
- Нокса ко мне. Срочно.

… выключить газонокосилку.
На улице лило, как из ведра. Дул холодный, порывистый ветер, срывая последние желтые листья с кривых ветвей деревьев. Где-то в лесу протяжными переливами волки выводили свои ночные песни. Хлопали ставни, ветер гулял по коридорам старого поместья. Изящное здание, выстроенное пару веков назад, сразу же опустело после смерти хозяйки. Впрочем, теперь, даже не смотря на ночь и проливной дождь, оно перестало казаться зловещим и мрачным. Исчезло напряжение, гнетущее чувство того, что что-то должно было вот-вот произойти. Исчезло странное чувство, будто бы кто-то следит. Кто-то смотрит сквозь стены глазами пыльных портретов в тяжелых рамах за каждым движением и жестом. Это место перестало быть пугающим. Смерть прошлась по всем коридорам, разбивая за собой зеркала. Смерть уничтожила страх, сомнения и… свет.
Потому что конец – это всегда темнота. Спокойная, тихая и теплая тьма, в которой нет места никаким эмоциям, кроме спокойствия. И нет иных звуков, кроме дождя.
- Знаешь, чего я хочу?
В полутьме почти не разглядеть черт лица. Только размытые кляксы и белесый силуэт, почти призрачный. Тут и там на тонкой белой ткани, в которую было завернуто тело, просматривались черные разводы кровавых пятен, впрочем, сам Алистер не мог этого увидеть. С недавних пор он ненадолго бросил смотреть в зеркала. К тому же – от них остались только осколки на дорогих коврах, дробившие неяркий свет единственной спички, что кончиками пальцев держал его спутник.
В неярких отблесках света, скользящих по юному личику, лорд Чембер пытался разглядеть хоть что-то от того, кого он видел пару минут назад. Но была лишь улыбка, немного виноватая, на забрызганном кровью лице. Лишь бровь нервно дернулась от вопроса, так некстати громко прозвучавшего в тишине. Смерть знает ответ.
- Бренди?
- Согревать его в руках, ловить лучи рассеянного света на прозрачную медь напитка, любоваться слезками на стенках бокала, прижиматься губами к стеклу…
Рональд Нокс снова нервно дернул бровью. Он не знал, где посреди заброшенного поместья, в котором даже света теперь нет, искать погреб и не обернется ли это для виконта еще одним полетом с лестницы и парой-другой переломов. Нет, никакого желания оставаться больше в этом мрачном здании у жнеца не было. Слишком темно, слишком холодно, слишком много болтает виконт.
- О! Может, вернемся в поместье Транси?
У Рональда были, конечно, несколько иные планы и ответ на свой вопрос он знал.
- И кто нас там ждет?
Где-то неподалеку часы пробили три. Перезвон меди эхом разлетелся по коридорам.
- Они же не выставят меня, виконта Друитта, на улицу?
Рональд критически осмотрел своего спутника. Грязно-серые лохмотья с пятнами крови, возможно, когда-то были одеждой. Признать виконта в этом оборванце было проблематично, шансы на пинок от дворецкого были намного выше, чем шансы на приглашение пройти в дом и принять на душу вожделенного бренди.
- А меня?
- Но ты же мой лакей!
Рональд Нокс на лакея был похож, как кошка породы сфинкс на королеву Викторию. То есть – определенное сходство, конечно, было, но явно недостаточное для того, чтобы обмануть еще раз милого мальчика Джима. Если он, конечно, не спит.
- Я все так же не похож…
Алистер вздохнул. Он и сам знал, что этот зеленоглазый блондин не тянет на лакея. Слишком молод, слишком горяч, слишком раскован в общении. Да еще и это мрачноватое устройство, которое он таскает с собой.
- Просто идем обратно к экипажу, птенчик…
Увы, поместье Транси было единственным местом, куда можно завалиться в три часа ночи в дождь. И какая разница, как этого Джима зовут, если в погребе у него есть бренди.

Он смотрит растерянно, немного виновато. Может, потому что его застали целующимся с девушкой из диспетчерского отдела в подсобке со швабрами? Или потому что он перепутал душу? Что сейчас заботит его больше?
- Это она. Точно она.
Рональд даже не оправдывался. Он точно знал, что был прав. Он забирал эти пленки, он видел все, он знал, что не ошибается. Может, именно поэтому был так настойчив в своих просьбах к начальнику.
Уильям наклоняется ниже, рассматривая женщину, лежавшую в гробу. Все так же красива, все так же волнами вьются густые темные волосы. Лицо, с заостренными чертами, хоть и похоже на восковую маску, но все еще прекрасно. Тонкие губы, ровные линии, густые ресницы… Наверное, сотни мужчин пожалеют о ее смерти.
- …такая красавица, а хоронить некому… ихихихи…
На самом деле ситуация не подразумевала никакого смеха. Красивая женщина, богато одетая… и ни родственников, ни друзей, ни дома… Словно приехала из ниоткуда умирать на улицах Лондона. Без багажа, без денег.
- С ней что-нибудь нашли?
Гробовщик снова хихикал, прихлебывал чай из мерной кружки, косился в сторону Уилла, который так и сыпал вопросами, по большей части – глупыми, на которые у простого работника «последнего пути» ответов нет. Или же он не хочет ими делиться по каким-то своим причинам. Может, потому что этим двоим уже известно все, что им нужно знать. У них есть все части паззла, просто их скудные мозги не могут собрать картинку. Слишком юные, слишком глупые. Приходят, пьют казённый чай, вопросы глупые задают. Только Грелль Сатклифф, обычно самый шумный из всех приходящих в лавку, молчит, переводя взгляд с личного дела на труп. И пилит ноготочки, делая вид, что все происходящее его совершенно не касается. Он не задает вопросов мертвецам, не терзает себя бессмысленными догадками. Знает, что все, что кажется сложным, на самом деле намного проще. И не надо искать обходных путей, если есть впереди прямая дорога. Если все так же просто, как труп в гробу. Труп, который молчанием отвечает на все вопросы.
- И что теперь делать?
Гробовщик, хихикая, кивнул Греллю. Передал ему право говорить.
- Если в теле старой ведьмы была душа маленькой девочки, то где же душа старой ведьмы? - снисходительным тоном, словно детям, объяснил Грелль, не отвлекаясь от маникюра. Гробовщик снова хихикнул. Рональд Нокс, до сих пор не понимавший, что происходит, смотрел на Грелля взглядом, каким обыватели глядят на Далай-ламу. Ждут откровения, ждут просвещения. Как птенцы, раскрыв желтые клювы, будут ждать, когда им все разжуют и останется только проглотить. И Уилл, который, кажется, о чем-то смутно догадывается, хмуря брови и прищуривая глаза, тоже ждет тех самых «откровений». Грелль Сатклифф просто повторил то, с чего начался диалог с Гробовщиком. Повторил вопрос, который был причиной посещения мрачной лавки с веселым хозяином.
- Так, где она, сэр Сатклифф?
Взрыв смеха Легендарного жнеца обрушил фасадную вывеску.

«…Я прожила множество жизней. В разных телах, в разных странах. Так уж вышло, что это захватило меня. Когда мое тело старело – я меняла его на другое, оставляя ту душу, что была в нем там, где раньше была я. Чаще всего они жили недолго – умирали, сходили с ума… Это, наверное, страшно – осознавать, что твое тело тебе больше не принадлежит, что твои волосы – уже не твои, что твоими глазами на тебя смотришь ты сам.
Я не была привязана к телу – тело увядает. Сколько ему отведено, прежде чем в зеркале отразятся первые морщины? Прежде чем уйдет эта легкость из ног? Прежде, чем голова, медленно, волос за волосом, начнет седеть? Старость неизбежна для каждого тела. Но есть ли старость у моей души? Нет, определенно нет.
И, заметив в уголках глаз мерзкие «гусиные лапки», я меняла тело. Я выбирала самых красивых, выбирала самых изящных. Сочные, юные, свежие… Пылкое сердце, быстрые ноги, ловкие руки, россыпь волос по круглым плечам. Я выбирала их, как дамы выбирают бальные платья. Они могли быть любого пола, но главное – они должны быть прекрасными. Я втиралась в доверие, я исследовала их тела, я заманивала их в ловушку, я заставляла их поверить … в реальность ритуалов.
А потом встретила его. Прекрасен, как бог. Стройное тело, золотистые волосы, сияющие в свете сотен тысяч свечей бала, длинные ноги, чувственные губы и глаза… бесконечные томные глаза цвета грозового неба на закате. Это было тело, которое мне хотелось сильнее всего. Тело, познавшее чувственные наслаждения… осталось только выбить оттуда эту подлую трусливую душонку экзальтированного избалованного мальчишки. И, чем больше я влюблялась в это тело, тем противнее мне казалась его душа.
Он был сложнее других – ему нравились совсем юные девушки. Таких, как я, он не замечал. Мое тело было уже старым, но желание получить блондина было сильнее. Поэтому я и решилась на переселение раньше срока. Я снова стала юной, достаточно юной для того, чтобы пленить это сердце. Я желала рассмотреть все, что скоро будет принадлежать мне, полюбоваться на это тело в движении, послушать, как будет звучать этот голос в тот момент, когда тягучее удовольствие сладким сиропом поползет по его венам.
Только потом, вальсируя с ним на рауте, я увидела эти зеленые глаза. Неотрывно следившие за каждым моим жестом, каждым движением, каждым моим шагом. Глаза, пожиравшие меня. Уничтожавшие, сжигавшие. Глаза, которые меня ненавидели, принадлежали юноше, который был со мной так мил. Улыбался, смеялся, пил, танцевал. А я желала ему смерти, мне противно было видеть, как он прикасается к телу, которое будет принадлежать мне. Как он смеет с ним разговаривать? Глупый, мерзкий, совсем не красивый. Вертится.
Он мешался, он портил картину. Он, как клоп на белой блузке – не соответствует наряду, не соответствует ситуации. Мне хотелось выдавить пальцами эти жадные зеленые глаза, разорвать ногтями это детское наивное личико, раскрошить на переносице эти дурацкие очки и вырвать все эти торчащие волосы, прядку за прядкой. И, пусть я немного ошиблась с адресатом, я добилась своей цели. Он перестал на меня смотреть.
Наконец, мне удалось заманить Алистера сюда. Удалось заставить его смотреть во все зеркала, в каждом оставляя кусочек своей души. И лишь тогда, когда все было почти законченно, я увидела, наконец тело… которое никогда не будет принадлежать мне. Потому что сквозь свет и отражения, сквозь дробящиеся зеркала я снова видела зеленые глаза.
Я желала ему смерти. А он ей и являлся…»
…изрубленное тело с чавканьем рухнуло на пол. Алистер Чембер, привалился к стене, бледный, как полотно, прижимающий дрожащими руками к груди кусок какой-то ткани, которая когда-то была его сорочкой. Темнота, наступившая после вспышек яркого света, казалась абсолютной, черной и… приятной. Прошел первый шок, виконт наощупь натянул рубашку, чиркнула спичка, ударяя ярким светом по глазам.
- Знаешь, чего я хочу?

…в зеркале не было ничего особенно. Стены, кабинки, пол, потолок… и он сам. Там нет ничего удивительного или интересного. И ничего пугающего. Просто его собственное лицо – спокойное, даже немного раздраженное последними событиями. Зеленые глаза, прямоугольные очки. Костюм. Все такое же, как всегда. Такое, каким должно быть. Светлая комната, расплывающиеся огоньки, скользящие лучами по глянцевым поверхностям стены и пола. Слишком много света, чтобы можно было разглядеть каждую деталь, каждую, даже самую маленькую и незначительную вещь.
Уилл уперся в раковину. Он и сам не знал, почему это ему вдруг захотелось смотреть в зеркала, если на протяжении уже многих лет эти самые зеркала ничего, кроме его лица и окружающей обстановки не показывали. Он смотрел, словно ждал, что тот, зазеркальный, Уилл, заставит того, что реален, вспомнить что-то. Или что-то сказать. Например, о том…
- Не смотри в зеркала.
Рыжая девочка со светлыми глазами уверенным движением смахивает пыль с мутного зеркала и, продолжая движение руки, кончиками пальцев снимает паутину. Старинное зеркало в рост, резная рама, покрытая полустертым слоем позолоты. Немного надтреснутое с левого края, оно разбивает отражение, искажает его. Девочка смотрится в зеркало. Это так обычно для девочек…
Уилл моргнул, прогоняя наваждение. Зеркала, девочки… Можно было, конечно, поручить это дело тому, кто догадывался о том, что нужно делать. Но Грелль Сатклифф слишком часто смотрел в зеркало.
А в кабинете – серая осень. Мрачно небо за стеклами окон, дождь монотонно стучит. И все вокруг серое – стены, бумаги, стол, лампа и кресло. Всех оттенков – от светлого до темного, почти черного. Но все равно – серость. Только свет дождливого дня – серебряный, яркий, прозрачный и чистый. Чай давно остыл, покрылся таниновой пленочкой. Кресло кажется жестким, окружение – унылым. Мир вокруг замер, кажется, что стрелки остановившихся часов навсегда замерли на трех, покрылись паутиной и больше никогда не двинуться с места.
И надо что-то делать, но любое движение замирает на полпути к совершению. Опускаются руки, исчезают мысли. Пустота.
И среди этого скопления серых пятен, на которые хочется смотреть еще меньше, чем на самого себя, желтая птичка. Яркое пятно на подоконнике.
«Вы приглашены на бал…»
Все тот же почерк, ровный, круглый и красивый, все такая же плотная бумага, все та же паутинка, чернилами расчерченная в уголке. Скучно.
- Почему ты думаешь, что я приду?
Уилл, возможно, впервые в жизни, разговаривал с птицей.
- Чирик, - ответила она.

…задувая в движении свечи, рассекая руками зеркала. Одно, второе, третье… десятое. Сколько их тут? Они дробят отражения, множат пространство, играют светом. Почти что слепят глаза. Много света порой страшнее, чем тьма.
Поэтому пусть дробятся, пусть разлетаются по дорогим коврам, врезаются в руки, летят осколками, звенят почти жалобно, почти человеческим стоном… уничтожить, уничтожить здесь все. И добраться до истины раньше, чем часы пробьют три пополуночи, раньше, чем в зеркале фиалковых глаз отразиться что-то другое. То, что им не принадлежит.
А по телу, по тонкой коже, инвертированные в зеркальном отражении, расползлись чернила, вырисовывая слова.
«Не верь. Не слушай. Не смотри в зеркала. Не вступай в разговоры. Закрой глаза. Не бойся темноты. »
И только одно послание – в том формате, в котором его прочтет тот, кто будет смотреть на это тело не через зеркало. Угловатые иероглифы. Древний язык. Послание, обращенное к тому, кто прожил достаточно жизней, чтоб знать его. Страшное послание на неизвестном в Англии наречии.
- Я вышел на охоту.
Он сам его прочитал. Сам озвучил сплетение ашкеназийской вязи на животе чуть выше пупка. Кажется, душа именно там обитает в теле? Ведь именно там замирает, болит, трепещит, горит и бьется сильнее всего. Именно там сворачивается в тугой клубок что-то скользкое. Именно там, на белой нежной коже контрастным черным он расчертил свое обращение. Именно он повторил его, касаясь кончиками изрезанных пальцев своей изящной шляпки.
- И я пришел за тобой.
Девочка, совсем юная, с россыпью веснушек на милом лице, смотрит не по-детски озлобленно. Она знает, уверенна точно, что смерти нет, и не будет никогда. Не сегодня, не с ней и… не этот мальчишка, самонадеянно глупый. Смерти нет. Тело изменится, но душа – остается все той же. На что он рассчитывает, этот юнец? Спасти своего друга? Любовника?
- Слишком поздно, - детский голос звучит громко, пугающе мрачно. Только для смерти нет «поздно», пусть она и опаздывает аж на двести лет.
Мальчишка улыбался, смотрел на нее… снисходительно, как на глупышку. Словно видел всего лишь девичье тело с мудрым и взрослым взглядом. И улыбался так, словно делал величайшее одолжение.
- Я не ошибусь, если назову вас вашим настоящем именем, Джейн МакКейн, 1662 года рождения.
Девочка потеряла слова. Тот, кто всего пару секунд назад выглядел, как последний идиот, знал больше, чем все остальные. Вот почему он разбил зеркала, вот почему он затушил все свечи, вот почему он читает ее, как раскрытую книгу, ту, что держит в руках.
- …вы были повешены в 1683 году по обвинению в колдовстве…
Но петлю раскачивал кто-то другой. А она – наблюдала глазами палача за своим телом, за улюлюкающей толпой, за бьющейся в рыданиях матерью. Наблюдала, поглаживая мозолистыми руками мужчины крохотный осколок зеркала. Так началось путешествие души… она была обвинена справедливо, но из тела, болтавшегося в петле, улетела душа того, кто смотрел в зеркало, брея грубое лицо остро заточенным топором.
Она просто хотела быть молодой. Она просто не хотела стареть. Разве не это – желание каждой женщины. Разве это может быть преступлением? Она могла бы дать этому телу достойную жизнь, она могла бы использовать его лучше, чем та душа, что по праву рождения в нем. Она могла бы одеть его лучше, причесать красивее… и жить, тихо жить до тех пор, пока первые морщинки не соберутся у фиалковых глаз. Она могла бы…
Но звенят зеркала, взвывает газонокосилка. Смерть – это действительно все. Все, что остается после жизни. Никто не может бежать вечно.

…открыть глаза и не увидеть ничего. Как если бы они были до сих пор закрыты – темнота. И расползающаяся по всему телу усталость. Почти болезненная, до невозможности даже что-то сказать. Просто разомкнуть губы навстречу чужому поцелую, расслабить тело под тяжестью чужого. Просто отдаваться, не понимая, что вообще происходит. Все кажется таким далеким, бессмысленным, бесполезным. Здесь есть только руки, скользящие по животу вниз, только дыхание, горячее, как ад. И это случается, хотя и не было запланировано. Это случается и любое сопротивление уже становится невозможным. Тело плавится под каждым касанием руки, отяжелевшие руки неспособны даже на ответную ласку. Осознание того, что тебя используют… такое приятное. Как бабочка, распятая крыльями в липкой паутине, без возможности сопротивляться. Только выдыхать все чаще и глубже в густую жаркую тьму. И уже невозможно остановиться, невозможно понять, где начинается сон и кончается реальность. Невозможно вспомнить, сколько времени прошло с тех пор, как погасли все огни. С тех пор, как затихли, отгремев, последние ноты последнего вальса. Остались только руки, только дыхание, только жар стекающих по спине капель пота, только густой тягучий кисель темноты в глазах.
Не было больно, не было страшно. Не было ничего, что могло бы показаться неприятным. Все было слишком хорошо, слишком нереально. Медленный танец на скользящем шелке, бессмысленные фразы где-то там, совсем далеко, в самое ухо. Слова пролетают мимо, остается только голос и…невозможность ответить. Ни касанием, ни жестом, ни стоном, ни словом.
Ему нужно только тело, не способное к сопротивлению. Тело, из которого он каждым поцелуем вытягивает остатки силы. Тело, с которого он кончиками пальцев собирает кровь, пот и возможность бороться.
- Остановись.
- Нет.
Последнее сопротивление. Обозначение попытки к бегству, принятое за ласку. Слишком слабый удар, слишком легкий укус. Слишком много сладкой боли в ответ. То, что заставляет выгибаться настолько, насколько позволит тело. То, что заставляет кричать без голоса, шипеть, цепляясь руками за ускользающий шелк простыни. И сменить мольбы на приказы.
- Не останавливайся.
- Да.

…вместе. Не отпуская его руки с того самого момента, как они сели в карету, наблюдая искоса, как зеленые глаза провожают очертания Лондона, скрывающиеся за лесом после поворота. И не разжимать руки, до самого конца. Алистер сам не понял, в какой именно момент он перестал держаться за жизнь и вцепился в смерть. Он вдруг показался единственным, кто точно никогда не отпустит, никогда не предаст. Из жизни может исчезнуть любовь, богатство, свобода и друзья, но смерть – это то, что всегда будет рядом. Смерть не предает.
Покачиваясь в экипаже, что-то шепчет одними губами, поглаживая кончиками пальцев руку, вложенную в его ладонь.
- … he took her round the middle…
Здесь, в зажатом пространстве, обитом бархатом и шелком, как в гробу, можно быть самим собой. Можно молчать, не задавая вопросов, можно позволить себе покачиваться вместе с каретой, поддержать, почти шепотом, старую песенку, которую он шепчет одними губами. И чувствовать, каждую секунду, сквозь ткань перчаток, его горячую нервную руку. Смерть – это спасение.
Виконт знал, что не отпустит его руки до самого конца. Есть вещи, страшнее смерти, из всех этих зол нужно выбрать наименьшее. И самое знакомое, самое неизбежное, самое простое, понятное, то, что увидено тысячи раз. Смерть не казалась Алистеру Чемберу чем-то далеким, хотя раньше он представлял ее иначе. Возможно, как старушку в балахоне с длинной ржавой косой, беспощадную, жестокую. И уж точно не думал, что это будет веселый паренек в очках, чью руку он не отпустит, потому что это единственный способ… остаться собой.
Карета затормозила перед поместьем. Виконт судорожно вздохнул.
- Знаешь, чего я хочу?
- И чего же?
- Бренди….
Чтобы выгнать страх. Надраться и не боятся уже ничего. Чтобы море по колено, чтобы небо по локоть. Чтобы отпустить руку, сжимаемую до онемения в пальцах.
Но уже на лестнице, у дверей, снова схватить свою смерть, сплести в замок пальцы, прямо на глазах у изумленного дворецкого. Благо, что странный мужчина с золотыми глазами и сказать-то ничего не успел, как навстречу вылетел, сияя от восторга, милый граф Транси.
- Дядя Алистер!
- Ах, какой…
Много слов. Бессмысленных, восторженных и глупых. Дежурная улыбка, объятия… и тьма отступает. Медленно, шаг за шагом, из души уходит страх. И улыбка, из натянутой, становится искренней. Милый мальчик Алоис, добрый, теплый, улыбчивый… разве можно чего-то бояться? Разве можно показать ему страх?
- А это кто?
Голубые глаза уставились на спутника виконта.
- Это… это же мой лакей! Сегодня он сопровождает меня на балу… по некоторым причинам.
- Каким? – мальчишка склонил светлую голову, продолжая разглядывать «лакея».
Рональд задумался.
- Ах, ты еще так юн. Но никогда не знаешь, в какой момент тебя застигнет врасплох горячей волной порочная и странная любовь. Да так, что не вдохнуть и не выплыть из этого моря удовольствия, в котором тонешь, опускаясь на самое дно чувственных наслажде…
Диспетчер Нокс краснел так, как никогда в жизни не краснел, когда рука Виконта переместилась на его талию. Или на то место, где могла бы быть его талия, если бы он был женщиной. Тонкие пальчики перебрали по плотной ткани пиджака, спустившись ниже.
- …любовь и смерть сосуществуют вместе, и я есть любовь…
На секунду Ноксу показалось, что дворецкий семьи Транси готов предоставить жнецу мыло и веревку.

…все ближе и ближе. Золото, виски, солнце, листья, песок.

Зеркало треснуло, дробя отражение испуганного блондина. Разбивая целостную картину на множество кривых осколков. Там, за окном, в последних лучах заходящего солнца, огненно-красным вычерчен изящный силуэт. Тело, изогнутое в талии. Гибкий, как кошка, кто-то в шляпе и плаще, легким движением руки гасит свечи.
- Кто ты?
Он легко спрыгивает на пол, отводит от лица прядь светлых волос. Позади пылает закат, осенний ветер треплет тяжелые шторы, поднимает с секретера бумаги и облигации. Виконт знал, что такое однажды случится.
- Меня зовут Нокс, Рональд Нокс…
- Ты демон?
Незнакомец рассмеялся. Только теперь, когда он чуть развернулся к тающему золотистому свету, стало ясно, что он еще совсем молоденький. По-детски пухлые щечки, искренний и веселый смех, растрепанные волосы, глупые очки.
- Не думаю, что демоны имеют традицию представляться по имени. Я жнец.
Что-то внутри обрывается. Алистер знал, знал, конечно, что рано или поздно с каждым такое случается. Таинственный незнакомец войдет на закате через окно. И заберет с собой день, свет и душу. Погасит свечи, разметает документы порывом ветра – к чему теперь эти пустые бумажки? Ему будет все равно, кто ты и что ты, сколько регалий и денег имеешь. Он будет с тобой на равных, один для всех и для каждого. Не важно, кем ты был… если ты уже «был».
Виконт Друитт покосился на бокал с бренди. Да, это было обязательно – немного сладости для «рывка», для смелости. Но теперь все теряло смысл, все билось осколками зеркала, дробилось последним лучом заходящего солнца в глазах смерти за стеклами очков.
- Вы позволите мне помолиться?
- Валяй, - миролюбиво разрешил Нокс, присаживаясь на стул.
Виконт подошел к окну. Вдохнул, глубоко-глубоко, словно пытался вобрать в себя всю осень, все солнце, всю пряность холодного воздуха.
- Боже. Я сгораю с последними лучами. Последний мой вдох, мой последний выдох. Сколько я сделал ошибок? Сколько грешил, ошибался, выбирал неправильных дорог! Боже, я грешен, я отправляюсь к тебе и прошу, умоляю, прими меня таким, какой я есть, ведь я сын твой, пусть и не самый лучший. Пусть и не сделавший ничего, но раскаявшийся в этом полностью. И пусть простят меня все те, кого я любил и кого не любил, простят те, кому я был должен и кто должен мне. Пусть тело мое предадут той земле, по которой я раньше ходил… И лишь умирая, я осознаю… как сильно хочется жить… творить, любить, петь, радоваться… Даже если больно. Я бы сделал все иначе, если бы мне дали еще одну жизнь…
Пытаясь хоронить грехи прошлого мы роем могилу самим себе, не понимая того, что мы сами не отделимы от наших поступков. В сущности, то, что делает человек – это есть определение его личности. Его души. Поступки. Действия. И не важно, сколько при этом будет сказано слов.
- Ты скоро? – Рональд глянул на часы.
- Что за неуважение, я же умираю! – виконт трагически взялся за бокал бренди, - и выпью за свой упокой терпкого напитка.... Тебе налить?
- Нет, спасибо, я на работе.
Блондин залпом опрокинул в себя бокал и, утерев тыльной стороной ладони рот, уставился на зеленоглазого. Смерть снова смотрит на часы.
- Аминь там уже?
- Аминь. Бери же меня, смерть, я весь твой…
- Хорошо.
На юном лице – слишком зловещая усмешка для того, чтобы просто убить.
- Раздевайся. Я покажу тебе что-то интересное….

- Ах, этот зал выглядит так же, как и раньше! Величественные пилоны, словно я попал в божественно светлый греческий храм, в котором пляшет босиком по раскаленному мрамору изящная Терпсихора…
Уильям Ти Спирс не ходил на балы. Конечно же, он был достаточно воспитан, он умел пригласить даму на танец и даже станцевать с ней, но его душа не лежала к подобного рода развлечениям. Все слишком громко, слишком много золота и блеска, слишком много пустого бахвальства. Эти люди, увешанные золотом и регалиями, эти дамы, жеманно прячущие напудренные лица за веерами. Все слишком чинно, богато и китчево. Шепот, обсуждения друг друга, перекрестные взгляды через зал. Нет, Уилл не любил подобные сборища.
- …и кругом – возбуждающий атлас…
Этот экзальтированный придурок в белом не волновал бы Ти Спирса, если бы не его спутник. Что тут забыл диспетчер Нокс – не совсем понятно, ему ведь было поручено расследовать дело. Так какого же черта он прохлаждается в компании какого-то восторженного идиота, орущего про всяких Терпсихор.
- Мистер Ти Спирс, вас разве не возбуждает атлас?
- Только если он выстилает чей-то гроб.
Хотя Уилл не исключал и возможности того, что это – тот самый заявленный ранее «эксперт по рыжим девочкам». Но, судя по этому похотливому личику и по тому, как жадно парень в белом держится за руку Нокса, он был не только по девочкам эксперт. Такая любовь не кончается хорошо. Не так давно один из диспетчеров любился в женщину… На взгляд самого Ти Спирса – не стоит очаровываться, чтобы не быть разочарованным в конечном итоге.
Можно было, конечно, начать читать морали юноше, который прогуливает рабочее время, но… У Уилла не было ответа на вопрос о том, что он сам тут забыл. А точнее – кого? Что притянуло его в это поместье, словно железо магнитом. Он пришел, против всех правил, против личной нелюбви к пышным праздникам богатых идиотов. Пришел, потому что его охватил интерес. По-детски жгучее желание узнать, а кто же…
- Заскучали, мистер Ти Спирс?
- Я был готов уйти отсюда еще до того, как пришел. Честно.
- Вам не нравиться поместье? Вам неприятна музыка?
- Мне неприятен ты. Мерзкие твари, пользующиеся людскими страхами...
- Страхами? Посмотрите влево, мистер Ти Спирс. Видите, как отчаянно он вцепился в вашего диспетчера. Видите, сколько ужаса плескается в его глазах. У него не хватит актерского таланта, чтобы скрыть то, как сильно он испуган. Так сильно, что вцепился в саму смерть. Не это ли – та граница ужаса, пересекая которую, человек бросается в объятия смерти, преисполненный отчаяния…
Уилл молчал. Это слишком похоже на правду. Этот юноша, цепляющийся за Нокса, не похож на любовника или друга. Слишком много страха в глазах, слишком скованное поведение. Слишком много отчаяния, слишком много надежды на спасение от чего-то, что показалось ему, смертному, страшнее, чем смерть. Рональд использовал чужие страхи, использовал человека, как наживку. И вот сейчас этот странный юноша в белом, хватался за руку жнеца и извивался, как насаженный на крючок червяк.
- Страшно, да? Когда ты один пытаешься быть честным, пытаешься делать что-то по правилам, что-то, за что не стыдно смотреть на себя в зеркало. Быть чистым совестью не перед теми, кто выше, а перед самим собой…
Дыхание обжигает висок, голос демона спускается до шепота, вдоль шеи, спускаясь все ниже, скользит тонкий палец, затянутый в атлас белой перчатки.
- …но по грязной дороге нельзя пройти, не замарав ботинок. Смотри, как добивается цели тот, кто сделал ставку на страх…
Где-то там, через зал, он захватывал в ладонь руку в кружевной зеленой перчатке. И, оторвавшись от смерти, скользнул в самый центр зала, в водоворот из кружащихся пар, прижимая к себе, интимно, за талию, рыжую девочку. Они прекрасно танцевали, они так хорошо смотрелись вместе. Только почему Уилл уже не слышал музыки, он слышал бессмысленный гремящий набор каких-то громких звуков. Слышал смех сквозь какофонию скрипок и труб. И следил, неотрывно следил, позабыв обо все, за толстой девчушкой в платье. Той, которая с тех самых пленок, той, которая смотрится в зеркало. В этом танце она ведет, легко, уверенно, точно. С грацией, не свойственной подростку, плавно скользит сквозь толпу, вспыхивая ярко-рыжим пламенем вычурной прически то тут, то там. За ними почти невозможно уследить – слишком стремителен вальс.
- Ничего не бойся.
Страха больше не будет. Как будто за спиной развернулись два крыла и несут его в потоке воздуха, кружат, манят… Она сама – рыжая девочка, невинная, прекрасная… смотрит на него глазами портовой шлюхи. Она уже отбросила сомнения, она уже давно одержима страстью к телу, которое легко, поразительно легко, ведомо в танце. Ей почти ничего не мешает, кроме взгляда зеленых глаз. Она ощущает его, почти физически, кожей спины, точкой где-то чуть ниже левой лопатки. Она чувствует, тонко и ясно, его ревность, его злобу и что-то еще… Как охотник, затаившийся в кустах с винтовкой, он выслеживает свою жертву. С улыбкой, с бокалом в руках, развлекая беседой юного хозяина бала, он смотрит, и смотрит, и смотрит… Словно взглядом прожигает дыру. Надо закончить танец, надо придумать что-то…
- Да-да, тому милому зеленоглазому юноше. Передайте, что он – смертельно прекрасен, - шепчет она, отправляя слугу с бокалом шампанского. Впрочем, слуга пошел совсем не в ту сторону. Он отправился к высокому брюнету с каким-то шестом в руках. По странному совпадению – тоже зеленоглазому.
- …смертельно красив, - шепотом передал Тимбер.
Уильям даже не улыбнулся, принимая бокал из рук демона. Он ненавидел игристое вино, даже если оно дорогое и произведено на территории, получившей статус апелласьона. Но почему-то этот вытянутый бокал, холодный, немного запотевший, так и просится в руку. Тонкое стекло так и хочется коснуться губами.
…помещение зала стремительно темнеет. Стена. Потолок. Руки. Гаснет свет.
- Мистер Ти Спирс!
И там, на другом конце зала, сквозь застывшие в танце позы, медленно-медленно девочка с рыжими волосами раскрывала пальцами зеркальце. По потолку заплясали зайчики отблесков отраженного света, яркие, красивые, разноцветные. Магия момента в одном взгляде, зал, пронизанный светом, разложенным на спектральные оттенки. Замершие позы, стихнувшая музыка, мольба.
- Выключи свет…
Тьма не подразумевает отражения. Любой поступок из нескольких возможных вариантов кажется неправильным, любое действие, совершенное или несовершенное приводит к неизбежному краху. В тишине кто-то плачет, в темноте кто-то кого-то зовет. Кажется, что оттуда, из черного пространства, окутавшего тело теплом, смотрят с укором тысячи глаз. Они видят все – любовь, ненависть, сомнения, вопрос. Только ты не способен увидеть ничего в темноте, только судорожно оглядываться в поисках возможного источника света. Оглядываться, прокручивая в голове все быстрее и быстрее один и тот же глупый вопрос. И чувствовать себя пассажиром метро в тот момент, когда двери уже закрылись, и ты видишь там, за стеклом то, что искал до этого. То, зачем вообще приехал на эту станцию. Но труба выбрасывает клубы пара под низкий потолок, вагон, толкнувшись, трогается. Изображение, задымленное и преломленное стеклом, уплывает из виду. Хотя на самом деле – уезжаешь ты. А потом уже поздно – исчезает платформа, остается темнота, поезд разгоняется в тоннеле под Лондоном и…
- Клод, мне страшно…
Чиркает спичка, свет выхватывает из темноты испуганные лица гостей бала.
- Он – невкусный, а я – вернусь…
Свет – в тьму. Отражение – в преломление. Поступок – в судьбу.

…снова свет. Теплый, яркий, медовый свет ясного осеннего утра. Ни ветра, ни тучки. Воздух чист и прозрачен, словно хрусталь. И все ткани и текстуры почему-то кажутся вдруг удивительно мягкими, хотя в этой комнате Уилл просыпался каждый день. Будто что-то изменилось, будто запахи книг, пыли и листьев стали другими. Как будто заново родился, для того, чтобы понять… привычный мир, то, что до боли знакомо, может быть немного другим. Немного другая комната, немного другие блики на стенах от старых напольных часов, немного другой воздух, немного другая осень.
Из окна тянет влажностью – ночью шел дождь. За окном – долетают, едва касаясь уха, отдаленные звуки другого мира. Привычная суета, к которой почему-то вдруг захотелось прислушаться. Вырвать из общих отдаленных шепотов и стуков, отдельные звуки гула листвы далеко в лесу, или плеск воды где-то внизу под окном. Как разбить музыку на ноты, на созвучия инструментов. А потом собрать все воедино – это и будет утро. Шелест, грохот, тихие стуки, плеск, голоса… и резким движением откинуть одеяло, выбросить тело на холод в центр комнаты, прочувствовать под босыми ногами гладкость паркета и мелкие стыки между деревяшками.
Уилл оглянулся по сторонам. Все те же обои, все те же шторы, та же мебель и те же часы. Мир не изменился, ничуть. Только на тумбочке возле кровати, послание… другое.
Неровный почерк дрожащей руки, взлетающие выше основного шрифта некоторые буквы. Он то ли расстроен, то ли влюблен.
«Посмотри в зеркало».
Разворот. Взгляд скользит по собственному телу, пальцы обводят вдоль чернильных линий, сложившихся в буквы, слова, поднимаются выше к шее, к маленькому синяку чуть выше острых ключиц.
«Сердце. Душа. Жизнь. Страсть.»
- Я невкусный.